Неточные совпадения
Прогулки, чтенье, сон
глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье,
тишина:
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город, и друзей,
И скуку праздничных затей.
В комнате темно, как в погребе, в доме — непоколебимая
тишина глубокой ночи.
Она воспринималась им как нечто совершенно естественное в голубоватой холодной
тишине,
глубокой, как бывает только в сновидениях.
Она сидела беспечной барыней, в красивой позе, с сосредоточенной будто бы мыслью или каким-то
глубоким воспоминанием и — любила тогда около себя
тишину, оставаясь долго в сумерках одна.
Кругом безмолвие; в
глубоком смирении с неба смотрели звезды, и шаги Старцева раздавались так резко и некстати. И только когда в церкви стали бить часы и он вообразил самого себя мертвым, зарытым здесь навеки, то ему показалось, что кто-то смотрит на него, и он на минуту подумал, что это не покой и не
тишина, а глухая тоска небытия, подавленное отчаяние…
Но зазвонил колокольчик. Присяжные совещались ровно час, ни больше, ни меньше.
Глубокое молчание воцарилось, только что уселась снова публика. Помню, как присяжные вступили в залу. Наконец-то! Не привожу вопросов по пунктам, да я их и забыл. Я помню лишь ответ на первый и главный вопрос председателя, то есть «убил ли с целью грабежа преднамеренно?» (текста не помню). Все замерло. Старшина присяжных, именно тот чиновник, который был всех моложе, громко и ясно, при мертвенной
тишине залы, провозгласил...
Когда я возвратился, в маленьком доме царила мертвая
тишина, покойник, по русскому обычаю, лежал на столе в зале, поодаль сидел живописец Рабус, его приятель, и карандашом, сквозь слезы снимал его портрет; возле покойника молча, сложа руки, с выражением бесконечной грусти, стояла высокая женская фигура; ни один артист не сумел бы изваять такую благородную и
глубокую «Скорбь».
Потом, вытянув на клавишах руки, он глубоко задумался, и
тишина в маленькой гостиной стала еще
глубже.
Глубокая ночь словно темным саваном облегала землю, кругом царила мертвая
тишина.
Внимание общее,
тишина глубокая по временам только прерывается восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он был весь тут, в полном упоении… Доходит дело до последней строфы. Мы слышим...
Он слышал, как заскрежетал под ним крупный гравий, и почувствовал острую боль в коленях. Несколько секунд он стоял на четвереньках, оглушенный падением. Ему казалось, что сейчас проснутся все обитатели дачи, прибежит мрачный дворник в розовой рубахе, подымется крик, суматоха… Но, как и прежде, в саду была
глубокая, важная
тишина. Только какой-то низкий, монотонный, жужжащий звук разносился по всему саду...
Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить что-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой
глубоким взглядом матовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое лицо ее было сосредоточенно, и губы нервно сжаты.
Тишина в комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко...
Созрело. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью точному непреложному закону — я влился в нее. Не было розового талона, не было счета, не было Единого Государства, не было меня. Были только нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза — и через них я медленно входил внутрь, все
глубже. И
тишина — только в углу — за тысячи миль — капают капли в умывальнике, и я — вселенная, и от капли до капли — эры, эпохи…
И опять зазвенел колокольчик, опять потянулись направо и налево леса; только
тишина сделалась как-то
глубже, торжественнее, потому что и звери, и птицы, и растения — все это заснуло чутким сном под прозрачным покровом весенней ночи.
И девы песнь едва слышна
Долины в
тишине глубокой.
И в
тишине, спокойной, точно вода на дне
глубокого колодца, деревья, груды домов, каланча и колокольня собора, поднятые в небо как два толстых пальца, — всё было облечено чем-то единым и печальным, словно ряса монаха.
Медь поёт робко и уныло, — точно кто-то заплутался в темноте и устало кричит, уже не веря, что его услышат. Разбуженные собаки дремотно тявкают, и снова город утопает в
глубоком омуте сырой
тишины.
Завидуя нашей
тишине, иностранцы не без ядовитости указывают, что мы сами как бы тяготимся ею. Что у нас, среди
глубокого мира, от времени до времени, трубят рога и происходят так называемые усмирения (répressions de la tranquillité).
«Что значит эта
тишина, — думал Бельтов, —
глубокую думу или
глубокое бездумье, грусть или просто лень?
Нервная раздражительность поддерживала его беспрерывно в каком-то восторженно-меланхолическом состоянии; он всегда готов был плакать, грустить — он любил в тихие вечера долго-долго смотреть на небо, и кто знает, какие видения чудились ему в этой
тишине; он часто жал руку своей жене и смотрел на нее с невыразимым восторгом; но к этому восторгу примешивалась такая
глубокая грусть, что Любовь Александровна сама не могла удержаться от слез.
Несмотря на то, что мы только что вступили в эту комнату,
тишина ее уже оказывала на меня свое приятное действие. Это действительно была
глубокая и спокойная
тишина, охватывающая собой человека с первой же минуты. Вдобавок ко всему этому в комнате слышался слегка запах росного ладану и смирны, что я очень люблю.
Несколько минут продолжалось
глубокое молчание, похожее на ту мертвую
тишину, которая предшествует ужасному громовому удару.
В реках не запруженных, текущих вольно, собственною массою воды, обыкновенно выбирают для уженья омуты, то есть
глубокие места, где вода вдруг теряет свою быстроту, падая в яму; потом, завертывая назад около берега, она встречается с верхнею, текучею струею, борется с нею и, наконец, теряет свое стремление: из этой борьбы образуется
тишина; в таких тихих омутах постоянно держится рыба.
— Очаровательно! — сказала Марья Константиновна, делая
глубокие вдыхания от восторга. — Дети, посмотрите, как хорошо! Какая
тишина!
На том месте, где у чудовища должен приходиться глаз, светится крошечной красной точкой фонарь таможенного кордона. Я знаю этот фонарь, я сотни раз проходил мимо него, прикасался к нему рукой. Но в странной
тишине и в
глубокой черноте этой осенней ночи я все яснее вижу и спину и морду древнего чудовища, и я чувствую, что его хитрый и злобный маленький раскаленный глаз следит за мною с затаенным чувством ненависти.
Нигде во всей России, — а я порядочно ее изъездил по всем направлениям, — нигде я не слушал такой
глубокой, полной, совершенной
тишины, как в Балаклаве.
Я уже говорил в моих «Записках ружейного охотника», что в больших лесах, пересекаемых
глубокими оврагами, в
тишине вечерних сумерек и утреннего рассвета, в безмолвии
глубокой ночи крик зверя и птицы и даже голос человека изменяются и звучат другими, какими-то странными, неслыханными звуками; что ночью слышен не только тихий ход лисы или прыжки зайца, но даже шелест самых маленьких зверьков.
Глубокое молчание царствовало в лесу, только шум его шагов да по временам взмах поднявшеюся из-под куста тетерева нарушал
тишину.
Прогулки, чтенье, сон
глубокий,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье,
тишина, —
Вот жизнь Онегина святая…
Чувство божественного смиренья и кротости в лице Пречистой Матери, склонившейся над младенцем,
глубокий разум в очах Божественного Младенца, как будто уже что-то прозревающих вдали, торжественное молчанье пораженных божественным чудом царей, повергнувшихся к ногам его, и, наконец, святая, невыразимая
тишина, обнимающая всю картину, — всё это предстало в такой согласной силе и могуществе красоты, что впечатленье было магическое.
Кругом в лесу царствовала
тишина мертвая; на всем лежала печать
глубокой, суровой осени: листья с дерев попадали и влажными грудами устилали застывавшую землю; всюду чернелись голые стволы дерев, местами выглядывали из-за них красноватые кусты вербы и жимолости.
Отстоял службу, хожу вокруг церкви. День ясный, по снегу солнце искрами рассыпалось, на деревьях синицы тенькают, иней с веток отряхая. Подошёл к ограде и гляжу в
глубокие дали земные; на горе стоит монастырь, и пред ним размахнулась, раскинулась мать-земля, богато одетая в голубое серебро снегов. Деревеньки пригорюнились; лес, рекою прорезанный; дороги лежат, как ленты потерянные, и надо всем — солнце сеет зимние косые лучи.
Тишина, покой, красота…
Но тяжелее и шире всех дум была во мне, помню, некая глухая
тишина, ленивый и
глубокий, как мутный омут, покой, и в нём, в густой его глубине, тяжко и трудно плавают немые мысли, подобные боязливым рыбам, извиваются и не могут вынырнуть из душной глубины к свету, наверх.
У г-на Кругликова что-то вдруг сдавило горло. Он опустил голову, скрывая от нас лицо, и в комнате водворилось молчание. Даже Копыленков только глядел на писаря широко открытыми, как будто удивленными глазами, не смея нарушить
тишину, наполненную тяжким сознанием
глубокого человеческого унижения…
Снова тучи серые мчатся над болотами.
Разлилася в городе
тишина глубокая.
Люди спят, измучены тяжкими заботами,
И висит над сонными небо одноокое…
Кругом него стояла мертвая
тишина; была
глубокая ночь.
Однажды мы сидели в классе математики. Учитель ее, жестокосердейший меланхолик, сидел погруженный в
глубокую задумчивость. Собственно учением он нас не обременял, но наблюдал более всего
тишину и спокойствие в классе. Мы все сидели как мухи, прихваченные морозом. Вдруг белобрысый Аксанов, оказавшийся ужасно гадким мальчишкой, встал.
Скоро
тишина прерывается голосом — внятным, но подобным глухому стону, как будто бы исходящему из
глубокой пещеры: «О Новгород!
— Граждане, гонимые тоскою из домов своих, нередко видали по ночам, при свете луны, старца Феодосия, стоящего на коленях пред храмом Софийским; юная Ксения вместе с ним молилась, но мать ее, во время
тишины и мрака, любила уединяться на кладбище Борецких, окруженном древними соснами: там, облокотясь на могилу супруга, она сидела в
глубокой задумчивости, беседовала с его тению и давала ему отчет в делах своих.
Ввечеру многочисленные стражи явились на стогнах и повелели гражданам удалиться, но любопытные украдкою выходили из домов и видели, в
глубокую полночь, Иоанна и Холмского, в
тишине идущих к Софийскому храму; два воина освещали их путь факелом, остановились в ограде, и великий князь наклонился на могилу юного Мирослава; казалось, что он изъявлял горесть и с жаром упрекал Холмского смертию сего храброго витязя…
Заранее вытаращив глазенки и затаив дыхание, дети чинно, по паре, входили в ярко освещенную залу и тихо обходили сверкающую елку. Она бросала сильный свет, без теней, на их лица с округлившимися глазами и губками. Минуту царила
тишина глубокого очарования, сразу сменившаяся хором восторженных восклицаний. Одна из девочек не в силах была овладеть охватившим ее восторгом и упорно и молча прыгала на одном месте; маленькая косичка со вплетенной голубой ленточкой хлопала по ее плечам.
В сонной
тишине, которую равномерное дыхание вдовы делало еще
глубже и однообразнее, все ночные звуки приобретали странную, тревожную отчетливость. Потрескивал рассыхающийся комод; возились мыши рядом, в деревянном чуланчике; что-то шуршало в углах по стенам, и все эти стуки и шорохи будили чутко дремлющую
тишину и горячими, пугливыми толчками отзывались в сердце у Герша.
Эти слова произнесены были тихим голосом, но в зале царствовала такая
тишина, что все их услышали. Импровизатор низко поклонился прекрасной даме с видом
глубокой благодарности и возвратился на свои подмостки.
Не успел начать Василий Борисыч, как дверь отворилась и предстала Манефа. Все встали с мест и сотворили перед игуменьей обычные метания…
Тишина в келарне водворилась
глубокая… Только и слышны были жужжание мух да ровные удары маятника.
Игнатий оглянулся кругом, бросил взгляд на безоблачное, пустынное небо, где в полной неподвижности висел раскаленный солнечный диск, — и тут только ощутил ту
глубокую, ни с чем не сравнимую
тишину, какая царит на кладбищах, когда нет ветра и не шумит омертвевшая листва.
Я замолчала, глядя то на одного, то на другого. Оба старика стояли в
глубоком молчании, тяжело дыша, с потупленными глазами. Это длилось несколько минут, тянувшихся, казалось мне, бесконечно. Наконец, гробовую
тишину нарушил голос дедушки-наиба...
Ряды постелей… Неподвижные головки мирно заснувших девочек, и
тишина…
Глубокая, мертвая
тишина. Изредка только нарушается она сонным бормотаньем или вздохом, приподнявшим во сне юную грудь.
Я осмотрелся и прислушался, но кругом царило полное безмолвие. Такая
тишина кажется подозрительной. По ту сторону реки стеной стоял безмолвный лес, озаренный луной. Как-то даже не верилось, что в природе может быть так тихо. Словно весь мир погрузился в
глубокий сон.
Оба, он и солдат, тихо пробираются к носу, потом становятся у борта и молча глядят то вверх, то вниз. Наверху
глубокое небо, ясные звезды, покой и
тишина — точь-в-точь как дома в деревне, внизу же — темнота и беспорядок. Неизвестно для чего, шумят высокие волны. На какую волну ни посмотришь, всякая старается подняться выше всех, и давит, и гонит другую; на нее с шумом, отсвечивая своей белой гривой, налетает третья, такая же свирепая и безобразная.
На этот счет я не ошибся, но что касается самого характера окружающего меня безмолвия, то я не разгадал его: это не была мертвая
тишина, а, напротив, это было безмолвие
глубокого чувства и живой грусти, которых я, однако, не мог понять, хотя и видел их в образе очень грациозной и одухотворенной группы.